Група автори: БИОЛОГИЈА за Први клас гимназија

Глава 2

Преглед на живиот свет

2. ВИРУСИ

Вирусите се на границата помеѓу живиот и неживиот свет. Тие немаат карактеристики на живи организми, но имаа генетски материјал кој им помага да се размножуваат во клетката-домаќин.

Сите вируси се честички со неклеточна градба. Способни се за размножување само во живи клетки. Тие се внатреклеточни паразити на микроорганизмите, растенијата, животните и човекот.

Во 1892 година, рускиот биолог Димитриј Ивановски ги проучувал причините за изумирањето на тутунот, чии листови биле заболени од мозаична болест. Тој забележал дека болеста била предизвикува од заразен причинител кој бил помал од бактериите и не можел да се види под светлосен микроскоп. Го нарекол Virus (латински = отров). Овој причинител на болеста бил непознат се’ до 1935 година, кога Wendell Stanley го изолирал вирусот на мозаичната болест на тутунот.

Особини (својства), форма и големина

Вирусите имаат субмикроскопска големина од 15 до 300 нанометри (не се гледаат под светслосен микроскоп, туку само со електронски микроскоп), немаат клеточна градба и сопствен метаболизам, но ги имаат биолошките белези: размножување, наследување и променливост.

Формата на вирусите значително се менува, а почесто се тркалезни, спирални, стапчести, кончести, полиедрични и цилиндрични.

Градба

Слободната вирусна честичка се нарекува вирион. Таа е изградена од протеинска (белковинска) обвивка наречена капсид и од наследен материјал од нуклеинска (јадрена) киселина.

Капсидот го заштитува наследниот материјал во вирусот. Тој може да биде едноставно или сложено граден од голем број протеински единици капсомери.

Размножување

Вирусите ги напаѓаат живите клетки – домаќини. Паразитираат во клетките и ги искористуваат за размножување. Кога вирусот ќе навлезе во клетката – домаќин, тој се дезинтегрира, односно се отвора капсидот и од него излегува нуклеинската киселина. Тогаш клетката – домаќин им се потчинува на „наредбите“ на вирусот, односно на вирусната нуклеинска киселина и почнува да синтетизира протеини за капсидот и нови нуклеински киселини. На ваков начин, се репродуцираат нови бројни вируси кои ја напуштаат клетката – домаќин и брзаат да нападнат други здрави клетки. Клетката – домаќин се разложува од вирусот и таа изумира .

Бактериофаги

Слободните вируси не се размножуваат и затоа не можат да се култивираат (одгледуваат) на вештачки подлоги. За начинот на кој се размножуваат вирусите, научници преку изучувањето на вирусите кои ги напаѓаат бактериите, наречени бактериофаги или скратено фаги. На пример, тоа е вирусот кој ја инфицира (напаѓа) бактеријата Escherchia Colli (цревна бактерија кај човекот). Тоа се посложено градени вируси, имаат глава со полиедрична форма, во која е сместена нуклеинска киселина, обвиена со капсид. Под главата има јака, а потоа од неа следува издолжена опашка во вид на празна цевка која лежи на базална плоча. Од базалната плоча поаѓаат голем број тенки влакненца, со кои бактериофагот се прицврстува на домаќинот – бактериската клетка. Со помош на ензимите, бактериофагот ја разложува мембраната и ја впрскува нуклеинската киселина во бактериската клетка, а капсидот останува надвор од неа. Така, бактеријата – домаќин синтетизира нови бактериофаги, а самата изумира. Бактериофагите можат да бидат корисни, бидејќи на ваков начин ги уништуваат штетните бактерии, но факт е дека повеќето вируси се штетни.

Вирусни заболувања

Заболувањата кои ги предизвикуваат вирусите се наречени вирози. Се пренесуваат директно или со помош на посредник. Кај културните растенија се забележани многу вирози на тутунот, компирот, доматите и друго. Кај животните чести вирози се: шап, лигавка, беснило, а кај човекот: грип, кивавица, сипаници, детска парализа, заушки, херпес, хепатит, менингит, СИДА и многу други.

Активности

Обиди се со помош на наставникот да направиш есеј за ширењето на некое вирусно заболување, со особен осврт на штетите кои тоа ги предизвикува.

Провери го своето знаење

1. Зошто вирусите ги дефинираме како честички со биолошки белези?
2. Што е вирион?
3. Како се размножуваат вирусите?
4. Кој врши синтеза на белковините за новиот вирус?
5. Зошто бактериофагите се најдобро проучени вируси?

3. ЦАРСТВО НА МОНЕРИ

Монерите се најситните, но и најбројните организми кои ја населуваат земјата. Тие имаат специфична градба. Широко се распространети затоа што можат да се исхрануваат на повеќе начини, во кислородни и безкислородни средини. Се размножуваат брзо и едноставно. Многу монери може да предизвикаат значителни штети или смртоносни болести кај човекот, животните и растенијата. Сепак, меѓу монерите има многу кои се и корисни.

Монерите се микроскопски, едноклеточни прокариоти кои имаат клеточна градба. Клетката им е обвиена со мембрана, но во цитоплазмата немаа организирано јадро, ниту органели. Тоа значи дека наследниот материјал (генетичкиот) е представен со молекули на нуклеинска (јадрена) киселина, но не е одделен со посебна мембрана од цитоплазмата.

Монерите се класифицирани во четири кола, но најзначајни се:

-бактерии

-модрозелени алги (Cyanophyta)

Распространетост

Во царството на монерите најбројни и најзначајни се бактериите. Тие се распространети во сите животни средини: вода, воздух и почва. Се среќаваат во многу екстремни услови, во кои другите организми не можат да живеат, како што се топлите извори, каде што температурата е 90 Ц, или во поларните области на земјата. Бактериите ги има во океаните на длабочина до 4 километри и во вулкански средини во кои што има отровни гасови. Исто така, ги има во Мртвото море, каде што концентрацијата на сол е многу висока, но и во живите организми: растенијата, животните и чевекот.

Форма и големина

Неколку најчести форми во кои се појавуваат бактериите се: топчести – коки, стапчести – бацили или спирали – спирили. Бактериите можат да бидат поединечни или да се групираат по две – диплококи, по четири – тетракоки, во низи – стрептококи или во форма на гроздови – стафилококи.

Големината на бактериите се менува, но најчесто се движи од 0,3 до 8 микрометри, но мора да имаме предвид дека бактериите градат колонии кои имаат многу поголеми димензии.

Градба

Бактериската клетка е изградерна од цитоплазма, обвиена со клеточна обвивка над која се формира цврст клеточен ѕид. Во цитоплазмата е нуклеинската (јадрена) киселина, во вид на кружен хромозом, со кој ја носи главната генетска информација. Монерите немаа клеточни органели. Кај некои монери се наоѓаат и други генетски елементи – плазмиди и епизоми, мали кружни молекули од јадрена киселина, кои може независно да се умножуваат. Некои бактерии над клеточниот ѕид, површински, создаваат заштитна обвивка од сложени шеќери – капсула. Други пак, градат мрежа од сложени шеќери, која им помага да се прикачат за подлога или за домаќин. Многу бактерии имаат кампик – флагелум, со чија помош се движат, а други движењето го изведуваат со трепки.

Спори

Некои бактерии имаат способност при неповолни услови да формираат спора (јадрената киселина со дел од цитоплазмата се обвива со цврста обвивка). Во ваква состојба, тие може да опстанат долг период (стотици години), се’ до создавањето поволни услови за живот. Тогаш цврстата обвивка пука и монерите го продолжуваат активниот живот.

Исхрана

Поголемиот број монери се хетеротрофни. Тие се исхрануваат со готова органска храна која се наоѓа во нивната средина, а настануваат со гниење на растителните и животинските трупови. Овие бактерии се наречени сапрофити. Тие се главни био-редуценти (разградувачи) кои ги разложуваат мртвите тела и од нив ги користат органските материи. Во тој процес на разложување се ослободуваат јаглерод-диоксид, вода и други елементи, со што се овозможува кружење на материјата во природата. Друга група хетеротрофни бактерии се паразити. Со овој начин на исхрана, бактериите предизвикуваат заразни болести и нив ги нарекуваме патогени бактерии. На пример, туберкулозната бактерија (Mycobacterium Tuberculosis) предизвикува тешко заболување кај човекот – туберкулоза. Познати се и други болести предизвикани од бактериите, како што се: тифус, паратифус, колера, гонореја, ботулизам. Освен кај човекот, патогените бактерии предизвикуваат заболувања и кај домашните животни и кај културните растенија, нанесувајќи притоа големи штети.

Третата група хетеротрофни бактерии наречени симбионти, живеат во заединца со домаќинот – растение, животно или човек и остануваат заемна корист, на пример Echerihia Colli која живее во црфевата на човекот.

Автотрофниот начин на исхрана е застапен кај помал број монери, главно модрозелените алги и некои бактерии. Тие сами произведуваат органска храна по пат на фотосинтеза или хемосинтеза. Оние кои се исхрануваат автотрофно, преку фотосинтеза, се наречени фото-автотрофни, го содржат пигментот хлорофил и ја апсорбираат сончевата светлосна енергија за синтеза на органската храна. Не пример, колониите од модроазелените алги Анабена и Мосток, кои живеат во застоени води, брзо се размножуваат и можат да ја променат бојата на барите, реките и езерата. Оваа појава ја нарекуваме цветање.

Мал број бактерии се исхрануваат автотрофно, преку хемосинтеза. Тоа се хемо-автотрофни бактерии, и тие ја користат енергијата добиена од хемиските реакции. Некои хемо-автотрофни бактерии го фиксираат азотот од атмосферата и го претвораат во нитрити. Растенијата ги користат нитритите за синтеза на протеините. Во атмосферата, азотот го има во големи количества во вид на гас, кој растенијата не можат да го искористат во ваква форма, а го примаат од бактериите азото-фиксатори.

Дишење

Кажавме дека монерите се распространети во сите животни средини во кои владејат различни услови за живот. Според тоа, тие се приспособиле и за живот во отсуство на кислород, затоа и се наречени анаеробни бактерии, наспроти оние кои живеат во присуство на кислород, а се наречен аеробни бактерии.

Размножување

Бактериите се разножуваат многу брзо при оптимални (најповолни) услови. На пример, echerihia colli се размножува на секои 15 минути. За кусо време може да се намножат милиони бактерии. За среќа, условите во средината не се секогаш поволни, со што се намалува брзината на размножување. Монерите се размножуваат бесполово, при што од една се добиваат две нови клетки. Од мајката – клетка се добиваат две ќерки – клетки, со еднаков наследен материјал (клонови). Тука ќе ја спомнеме коњугацијата – појава при која доаѓа до привремено доближување на две бактериски клетки од ист вид. Меѓу нив настанува размена (рекомбинација) на генетскиот материјал. Коњугацијата ја зголемува генетската разновидност на единките.

Активности

...

(изв. „БИОЛОГИЈА за I година реформирано гимназиско образование“ IV издание; ПРОСВЕТНО ДЕЛО, Скопје – 2015 год.)

ИПОЛИТ ТЕН: Потеклото на Современа Франција

Том V

ЦРКВА

Поглавје I

Глава 7

System to which the regular clergy is subject. – Restoration and application of Gallican doctrines. Gallicanism and submission of the new ecclesiastical staff. – Measures taken to insure the obedience of existing clergy and that of the clergy in future. – Seminaries. –

Small number of these allowed. – Conditions granted for them. – Proceedings against suspicious teachers and pupils.

…

Let us provide for the future, as well as for the present, and beyond the present clergy, let us train the future clergy. The seminaries will answer this purpose: “Public ones must be organized so that there may not be clandestine seminaries, such as formerly existed in the departments of Calvados, Morbihan and many others;…the formation of young priests must not be left to ignorance and fanaticism”.

“Catholic schools need the surveillance of the government”. – There is to be one of these in each metropolitan district, and “this special school must be in the hands of the authorities.” –“The directors and teachers shall be appointed by the First Consul”; men will be placed there who are “cultivated, devoted to the government and friendly to the toleration; they will not confine themselves to teaching theology, but will add to this a sort of philosophy and correct worldliness.” – A future cure, a priest who controls laymen and belongs to this century, must not be monk belonging to the other world, but a man of this world, able to adapt himself to it, do his duty in it with property and discretion, accept the legal establishment of which he is a part today, not damn his Protestant neighbors, Jews or freethinkers too openly, be a useful member of temporal society and a loyal subject to the civil power; let him be a Catholic and pious, but within just limits; he shall not be an ultramontanist or a bigot. – Precautions are taken to this. No seminarists may be sub-deacon without the consent of the government, and the list of ordinations each year, sent to him at Paris by the bishop, is returned and cut down to the strictly necessary. From the very beginning, and in express terms, Napoleon has reserved all curacies and vicarages for “ecclesiastic pensioned by virtue of the laws of the Constituent Assembly”. Not only through this confusion between pension and salary, does he lighten a peculiar burden, but he greatly prefers old priests to young ones; many of them have been constitutionnels, and all are imbued with Gallicanism; it is he who has brought them back from the exile or saved them from oppression; and they are grateful of it; have suffered long and patiently, they are weary, they must have grown wiser, and they will be manageable.

Moreover, he has precise information about each one; their past conduct is a guarantee of their future conduct; he never chooses one of them with his eyes shot. On the contrary, the candidates for ordination are strangers, the government which accepts them knows nothing about them except that, at the age when the fever of growth or of the imaginations takes a fixed form, they have been subject for five years to a theological education and to a cloistral life. The chances are that, with them, the feverishness of youth will end in the heat of conviction and in the prejudices of inexperience; in this event, the government which exempts them from the conscription to admit them in the Church, exchanges a good military recruit for a bad ecclesiastical recruit; in place of servant, it creates an opponent. Hence, during the fifteen years of his reign, Napoleon authorizes only six thousand new ordinations, in all – for hundred per annum, one hundred for each diocese, or six or seven per annum.

Meanwhile, by his university decrees, het lets lay daylight into clerical enclosures, and shuts the door of all ecclesiastical dignities to suspicious priests. For more security, in every diocese in which “the principles of the bishop” do not give him full satisfaction, he prohibits all ordination, nomination, promotion, or favor whatever. “I have stricken off all demands relating to the bishops of Saint-Brieuc, Bordeaux, Ghent, Tournay, Troyes and Maritime Alps… My intention is that you do not, for these diocese, propose to me any exemption of service for conscripts, no nominations for scholarships, for curacies, or for canonries. You will send a report on the dioceses which it would be well to strike with this ban”.

Towards the end, the Gallicism of Bossuet no longer suffices for him; he allowed it to be taught at Saint-Sulpice, and M. Emery director of this institution, was the priest in France whom he esteemed the most and most willingly consulted; but a pupil’s imprudent letter had been just intercepted and, accordingly, the spirit of that association is a bad one. An order of expulsion of the director is issued, and the installation in his palace of a new one “day-after-tomorrow”, as well as new administrators of whom none shall be Sulpician. “Take measures to have this congregation dissolved. I will have no Sulpicians in the seminary of Paris. Let me know the seminaries that are served by Sulpician in order that they too may be sent away from these seminaries. –And let the seminarists who have been badly thought by their masters take heed not to practice in their own behalf the false doctrines which the State proscribes; especially, let them never undertake, as they do in Belgium, to disobey the civil power in deference to the Pope and their bishop. At Tournay, all those over eighteen years of age are sent to Magdeburg; at Ghent, the very young of those not fit for military service are put in Saint-Pelagie; the rest 236 in number, including forty deacons and sub-deacons, incorporated in an artillery brigade, set out for Wesel, a country of marshes and fevers, where 50 of them soon die of epidemic or contagion.

There is ever the same terminal procedure; to Abbe d’Astros, suspected of having received and kept letter from the Pope, Napoleon with treats, give him this ecclesiastical watchword:

“I have heard that the liberties of the Gallican Church are being thought: but for all, I wear the sword, so watch out!”

So, behind all his institutions, one discovers the military sanction, the arbitrary punishment, physical constraint, the sword ready to strike; involuntarily, the eyes anticipates the flash of blade, and the flesh is feels in advance to rigid incision of the steel.

8.

Administrative control

Changers in the ecclesiastical hierarchy. – Motives for subordinating the lesser clergy. – The displacement of assistant priests. – Increase of Episcopal authority. – Hold of Napoleon over the bishops.

Thus is conquered country treated. He is, in relation to the Church, as in a conquered country. Like Westphalia or Holland, she is a naturally independent country which he has annexed by treaty, which he has been able to include, but not absorb in his empire, and which remains invincibly distinct. The temporal sovereign, in a spiritual society, especially such sovereign as he is, - nominally Catholic, scarcely Christian, at best a deist, and from time to time, as it suits – will never be other than external suzerain, and a foreign prince. To become and remain master in such an annexed country, it always advisable to exhibit the sword. Nevertheless, it would not be wise to strike incessantly; the blade, used too often, would wear out; it is better to utilize the constitution of the annex, rule over it indirectly, not by administrative bureau (regie), but by a protectorate, in which all indigenous authorities can be employed and be made responsible for the necessary rigors.

Now, by virtue of the indigenous constitution, the governors of the Catholic annex – all designated beforehand by their suitable and indelible character, all tonsured, robed in black, celibates and speaking Latin – form two orders, unequal in dignity and in number; one inferior, comprises myriads of cures and vicars, and other superior, comprises some dozens of prelates.

Let us turn in this ready-made hierarchy to account; and the better to use it, let us tighten the strings. In agreement with the upper clergy and the Pope, we will increase the subjection of the lower clergy; we will govern the inferiors through superiors; whoever has the head – has the body; it is much easier to handle sixty bishops and archbishops than 40.000 vicars and cures; in this particular we need not undertake to restore primitive discipline; we must not be ether antiquaries or Gallicans. Let us be careful not to give back to the second-class clergy the independence and stability they enjoyed before 1789, the canonical guarantees which protected them against Episcopal despotism, the institution of competition, the rights conferred by theological grades, the bestowal of the best places on the wisest, the appeal to the diocesan court in case of disgrace, the opposing plea before officialite, the permanent tie by which the titular cure, once planted in the parish, took root there for life, and believed himself bound to his local community like Jesus Christ to the universal Church, indissolubly, through a sort of mystic marriage. “The number of cures”, says Napoleon – “must be reduced as much as possible, and the number of assistants (desservans) multiplied who can be changed at will”, not only transferable to another parish, but revocable from day to day, without formalities or delay, without appeal or pleading in any court whatsoever.

Henceforth, the sole irremovable cures are 40.000; the rest under the name of succursalists, numbering 30.000, are ecclesiastical clerks, surrendered to the discretionary power of the bishop. The bishop alone appoints, places and displaces all belonging to his diocese at his pleasure. And with a nod, he transfers the most competent from the best to the worst, from the large borough or small town, where he was born, and has lived at ease near his family, to some wretched parish in this or that village, buried in the woods or lost in the mountain, without income or presbytery. And still better, he cuts down his wages, he withdraws the State salary of 500 francs, he turns him out of the lodgings allowed him by the commune, on foot on the highway, with no viaticum, even temporary, excluded from ecclesiastical ministries, without respect, demeaned, a vagabond in the great lay world whose ways are unknown to him, and whose careers are closed to him. Henceforth, and forever, bread is taken out from his mouth; if he has it today, he is lacking on the morrow.

Now, every three months, the list of succursalists at 500 franks, drawn by the bishop, must be countersigned by the prefect. In his upper cabinet, near the mantelpiece of which the visiting-cards of every considerable personage in the department are displayed, facing the emperor’s bust, the two delegates of the emperor, his two responsible and judicial managers, the two superintended overseers of the conscription, confer together on the ecclesiastical stuff of the department. In this as in other matters, they are and feel themselves kept in check from on high, curbed and forced, willingly or not, to come to some agreement. Compulsory collaborators by institution, each an auxiliary of the other in the maintenance of public order, they read over article by article the list of appointments of their common subordinates. Should any name have bad notes, should any succursalist be marked as noisy, undesirable or suspect, should there be any unfavorable report by the mayor, gendarmerie or upper police, the prefect, about to sign, lays down his pen, quotes his instructions, and demands of the bishop against the delinquent some repressive measure, either destitution, suspension or displacement, removal to an inferior parish, or at least, a comminatory reprimand, while the bishop, whom the prefect may denounce to the minister, does not refuse to the prefect this act of complacency.

Some months after the publication of the Concordat, Mademoiselle Chameron, an opera-dancer dies, and her fiends bear her remains to the Church of Saint-Roch for internment. They are refused admittance, and the cure very rigid, “in a fit of ill-humor”, orders the doors of the church to be shut. A crowd gathers around, shouts and launches threats at the cure. Am actor makes a speech to appease the tumult, and finally the coffin is borne off to the Church of Les Filles-Saint-Thomas, where the assistant-priest “familiar with the moral of the Gospel”, performs the funeral service. Incident of this kind disturb the tranquility of the streets and denote a relaxation of administrative discipline. Consequently, the government – doctor in theology and cannon law – intervenes and calls the ecclesiastical superior to the account. The first Consul, in an article in the “Moniteur”, haughtily gives the clergy their instructions, and explains the course that will be pursued against them and the prelates.

“The Archbishop of Paris orders the cure of Saint-Roch into retirement for three months, in order that he may bear in mind the injunction of Jesus Christ to pray for one’s enemies, and made sensible of his duties by meditation, may become aware that these superstitious customs …which degrade religion by their absurdities, have been done away with by the Concordat and the law of Germinal 18”. “From now on, all priests and cures are prudent, circumspect, obedient, and reserved, because their spiritual superiors are also so as well, and could not be otherwise. Each prelate, posted in the diocese, is maintained there in isolation…

(“Hippolyte A. Taine: THE ORIGINS OF CONTEMPORARY FRANCE – volume 6.)

Анте Пуљиќ: ПОИМОТ ЕКОНОМИЈА НИЗ ВЕКОВИТЕ

…

SUVREMENA EKONOMIJA

Opceniti pristup

U suvremenim se ucbenicima najcesce susrece definicija ekonomike koju ju je dao Lionel Robbins. “Ekonomika je znanost koja proucava ponasanje ljudi kao odnos izmedju ciljeva i oskudnih sredstava koja imaju alternativnu upotrebu”. Postoji jos mnostvo razlicitih definicija ekonomike koje necemo ni navoditi, niti cemo analizirati uzroke njihova nastanka, jer se ovde ne bavimo tim pojmom, nego pojmom ekonomike. Kada ne bismo znali sto je ekonomija, ne bi smo znali cime se bavi ekonomika. Prema suvremenom stajalistu, ekonomija je bilo koji poseban sustav organizacije za proizvodnju, razmijenu, raspodjelu i potrosnju dobara i usluga kojima ljudi zadovoljavaju svoje potrebe. Nju mozemo shvatiti i kao skup mehanizama uz pomoc kojih se organizira upotreba oskudnih sredstava da bi se proizvela dobra i usluge radi zadovoljenja zelja ljudi koji zive u nekoj zajednici. Ona ukljucuije 4 osnovna elementa: ekonomska sredstva, tehnologiju, preferencije potrosaca i institucije.

Sasvim je jasno da je danasnja definicija ekonomije na neki nacin mnogo univerzalnija od definicije u robovlasnickom i feudalistickom razdoblju, jer ne ukljucije golemo mnostvo cudorednih elemenata. Ona ukljucije i vodjenje poslova kucanstva, koje danas, bez cudorednih elemenata, mozemo zamisliti kao sustav organizacije za proizvodnju, razmjenu, raspodjelu i potrosnju dobara i usluga radi zadovoljenja potreba svih ukucana i sto je mnogo vaznije, drzavu koja je jednim dijelom i sustav organizacije za proizvodnju, razmjenu, raspodjelu i potrosnju dobara i usluga radi zadovoljenja potreba svih njenih gradjana. Pojednostavljeno govoreci, u toj bi drzavi njezin parlament mogli zamisliti kao gospodara, a izvrsnu vlast kao glavnog upravitelja gospodarstva. No, ocito je da su sa scene iscezli gospodar i rob, odnosi roditelja i djece, odnosi muza i zene, i nacini na koji je gospodar nekada stjecao imetak. To nikako ne znaci da kucanstva i danas nisu veoma vazan dio ekonomije. Ona vec u najjednostavnijim modelima ekonomije, na trzistu faktora proizvodnje, nude rad i sredstva, i za dobijeni dohodak na trzistima dobara i usluga kupuju dobra i usluge. Kucanstva omogucuju proizvodnju, i proizvodnja radi njih i postoji. Da bismo stekli jasniju predozbu o suvremenom poimanju ekonomije, malo cemo podrobnije opisati svaki od njezina cetiri osnovna elementa.

Ekonomska sredstva

Ekonomska sredstva, koja se nazivaju i faktorima proizvodnje, obuhvacaju sva prirodna bogatstva, proizvedena sredstva i ljude koji se upotrebljavaju za proizvodnju ekonomskih dobara i usluga. Pridjevi ekonomska i ekonomskih, upotrebljavaju se radi toga da bi se naglasilo da su kolicine sredstava i stoga, kolicine dobara i usluga ogranicene, i da se zbog njuhove oskudice za njih moraju platiti iznosi koji se nazivaju cijenom faktora i cijene proizvoda.

Ekonomska sredstva cesto se rasclanjuju na kapital, zemlju i rad. Kapital tvore sva moguca proizvedena pomagala koja se izravno i neizravno upotrebljavaju za proizvodnju ekonomskih dobara i usluga. To su razliciti strojevi, alati, prijevozna sredstva, zalihe proizvoda i sl. Zemlja za ekonomiste, ukljucuje sva prirodna bogatstva koja se upotrebljavaju za proizvodnju dobara i usluga. Takva su bogatstva: plodno zemljiste, voda, sume, nafta, plin, rudnici metala, razliciti metali i druga bogatstva. Konacno, pod radom podrazumijevamo sve ukupne psihicke i fizicke sposobnosti ljudi koji mogu biti upotrebljeni u proizvodnji. Rad se javlja u razlicitim oblicima, a njih je gotovo nemoguce, ali i nepotrebno nabrajati. Gledano sa stajalista opceg napretka, posebno valja izdvojiti dvije vrste rada: rad poduzetnika i rad menadzera. Poduzetnik je osoba koja zapaza unosne moguznosti, preuzima rizike i dovodi do ekonomskog napretka, a menadzer je osoba koja planira, uskladjuje i upravlja. Poduzetnici osnivaju, a menadzeri vode poduzeca.

Nadam se da nije tesko zamisliti kako bi se u skladiu sa navedenom klasifikacijom, bez poteskoca mogli svrstati ekonomska sredstva i ekonomska dobra i usluge davnog gospodarstva.

Tehnologija

Razliciti procesi transformiranja sredstva za proizvodnju transformiraju se u proizvode i usluge. Skup svih procesa koji mogu proizvesti neki proizvod naziva se tehnologija. Sve tehnologije tvore skup proizvodnih mogucnosti. Tehnologiju mozemo zamisliti kao kuharicu koja sadrzi recepte za proizvodnju hrane, s tom razlikom da ona isti proizvod moze dobiti uz pomoc razlicitih recepata, odnosno razlicitih kombinacijama faktora proizvodnje. Skup proizvodnih mogucnoti sadrzi sve moguce kombinacije dobara i usluga koje se mogu proizvesti iz danih sredstva dostupnim tehnologijama. Kao sto je poznato, posebnu pozornost zasluzuju kombinacije sa gorne granice skupa proizvodnih mogucnosti, koju nazivamo granicom proizvodnih mogucnosti. Dolazak na tu granici ovde ne proucavamo. To je zadatak ekonomike. Svaku bismo mogucu kombinaciju dobara i usluga iz skupa proizvodnih mogucnosti mogli na beskonacno mnogo nacina razdijeliti medju stanovnike neke zemlje i tako, samo iz te kombinacije, dobiti beskonacno mnogo socijalnih stanja.

Pozitivna ekonomika nastoju naci stvarno socijalno stanje, a normativna ekonomika procjenjuje to stanje sa stajalista drustvenog blagostanja.

Procesi, tehnologija, skup proizvodnih mogucnosti, socijalno stanje dovoljno su opceniti pojmovi da jednako vrijede za kapitalisticku ekonomiju i robovlasnicko gospodarstvo. Jedino sto mozemo primjetiti jest da je skup proizvodnih moguznosti brojem kombinacija danas mnogo bogatiji nego u doba robovlasnistva ili za vrijeme feudalizma.

Preferencije pojedinaca

Ekonomska dobra i usluge proizilaze iz sredstva i tehnologije. Potrosaci iz tih dobara, troseci ih, izvlace zadovoljstvo ili korist. Korisnost je ona kvaliteta dobra koja ga cini pozeljnim. Obicno se pretpostavlja da potrosac ima preferencije koje tvore potpuni binarni poredak, jadnako kao i to da taj poredak zadovoljava dva svojstva: svojstvo refleksivnosti i svojstvo tranzitivnosti. Drugim rijecima, pretpostavlja se da je potrosac racionalan. Racionalnost mu omogucije da izabere najpozeljniju kosaricu dobara iz skupa njemu dostupnih kosarica. Na taj nacin, gledano sa stajalista pozitivne ekonomike, vidimo kako se pojedini potrosac ponasa. S druge strane, potpuni nam redoslijed kosara pokazuje koje je socijalno stanje za potrosace bolje ili slabije. Tako se pokazuje da preferencije imaji kljucnu ulogu i u normativnoj ekonomici. Sve te pretpostavke i nalazi jednako vrijede za suvremenog i za antickog potrosaca.

Ekonomske institucije

Ekonomske institucije pojednostavnjeno govoreci, mozemo shvatiti kao skup drustvenih pravila, po kojima se igraju drustvene igre u proizvodnji, razmijeni, raspodjeli i potrosnji. Taj skup sadrzi ustaljene drustvene obicaje i propisana pravila koja ogranicuju ponasanje drustvenih subjekata, dok oni nastoje ostvariti neke zeljene ciljeve kao sto su, na primjer, maksimizacija korisnosti ili maksimizacija profita. Provedbu tih obicaja i pravila, koja ukljucuju i vlasnicka prava, osigurava novovijeka tvorevina drzava. Drzava donosi zakone, razrezuje poreze, organizira vojsku i obavlja mnoge funkcije u interesu svojih gradjana.

Drustva mogu utvrditi razlicite institucionalne okvire i mehanizme da bi reagirala na probleme gospodarenja ili ekonomiziranja. Sve donedavno, dominirala su dva oprecna ekonomska sustava: kapitalizam i naredbodna ili centralno-planska ekonomija. Njihova su svojstva dobro poznata, jednako kao i cinjenica da se stvarnost krece izmedju cistog kapitalizma i planske ekonomije. U mnogim nerazvijeniim zemljama prevladavaju tradicionalne ili obicajne ekonomije u kojima uglavnom obicaji odredjuju nacin proizvodnje, razmijene, raspodjele i potrosnje. Vec je iz navedenog ocito da ne postoju jednistveni nacini na koje drustva reagiraju na ekonomske probleme. Razlicite drustvene zajednice imaju razlicite kulturne i povijesne osnove, razlicita pravila i obicaje, i oprecne ideoloske okvire, a da i ne govorimo koliko razlicita (je) stednja prirodnih bogatstva i mogucnosti ljudi. Stoga su im veoma razlicite i institucije koje se odnose na relativnu oskudnost. Sve te zajednice, polazeci od prihacene ideologije i prihvacenih ciljeva, raspolozivih materijalnih sredstava i mogucnosti ljudi, dostupnih tehnologija i preferencija, nastoje u skladu sa svojim institucijama, efikasno upotrebiti sredtva i ljude. Ali na rezultate svuda presudno uticu institucije i ti bi se rezultati bitno razlikovali kada bi sve drugo bilo jednako, osim institucija. Sa sigurnoscu mozemo dakle, reci da izbor institucija odredjuje socijalno stanje koje ce ekonomija ostvariti.

Gledano sa danasnjeg metodoloskog stajalista, upravljanje kucanstva antike i srednovekovlja mozemo analizirati uzevsi u obzir odgovarajuce insitucije iz tih vremena. Naravno, polazeci iz istog stajalista, danasnje odnose u ekonomiji nije moguce svesti na odnose muza i zene, odnose gospodara i roba, roditelja i djece, te na nacin stjecanja imovine iz ondasnjih vremena. Za razliku od antickih i srednovekovnih vremena, u kojima nije bilo drzave u danasnjem smislu, i u kojima je prevladavala naturalna potrosnja, danas postoje suvremene drzave u kojima prevladavaju trzista s robnom proizvodnjom i jasno odredjena vlasnicka prava. Da zavrsimo rijecima F. H. Knight: “Rijec `ekonomija` proizilazi iz dva grcka korijena koje se odnose na upravljanje kucanstvom ili imanjem. Ali se otprilike u zadnja dva stoljeca znacenje poopcilo na svaku upotrebu sredstva u smislu da se s njima `gospodari` tako da se od njih dobije sto vise”.

Sve to bez moralnih normi koje je nekadasnje poimanje ekonomije obiljno ukljucivalo.

Zakljucak

…

(изв. “EKONOMSKI PREGLED” 52, 2001 год. – Загреб)

СТОЈАН ХРИСТОВ: Херои и Асасини

СОДРЖИНА

I.                    Ivan Michailoff

II.                 The Bulgars Bring the Horsetail to the Balkans

III.               Imro

IV.              Comitadjis

V.                 Foutrteen Thousand “Miss Stones”

VI.              The Salonica Dynamiters

VII.            The Macedonian Cry

VIII.         Todor Alexandroff Revives Imro

IX.              The Garvan Golgotha

X.                 A Premier gets the Imro Course

XI.              Between the Red Star and the Black Shirt

XII.            Alliance of Comitadjis and Ustashi

XIII.         Macedonian Salad

XIV.         Twilight of the Comitadjis

Index

…

XI

ПОМЕЃУ ЦРВЕНА ЅВЕЗДА И ЦРНА КОШУЛА

Now Imro seem to be the mote in everybody’s eye. Alexandroff and his comitadjis had to wage a desperate battle for the preservation of their Imro in their hands.

One day swift-footed comitadji couriers hurried over the narrow mountain paths to bring Alexadroff news of the appearance in Macedonia of a strange band of “comitadjis”. They found their leader in a forest near Kratovo and there told him the news. They said that the new tcheta which had been sighted in the revolutionary domain was neither a “Federatist” one, nor a detachment of Stambolisky’s Orange Guard. When the leader questioned them closely, they happened to mention that these new comitadjis had embroidered upon the fronts of their uniforms caps something that looked like a hammer and a sickle.

This was in 1922. Pandursky’s band was the first armed attempt on the part of the Bulgarian Communists to take over the Macedonian revolutionary organization. It was unhappy venture. Alexadroff’s comitadjis made quick work of it, though the voyvoda escaped and placed himself at the disposal of Belgrade to be used in the further conflicts with Imro.

But the affair didn’t end there. That band was the harbinger of the terrible eruptions which in the next few years shook the Imro to its foundations and nearly wrecked it. And that part of the history of Imro which deals with the Communists phase is the most tragic, and from the writer’s angle, the most delicate and illusive, for the truth is obscured by a shroud of lies and personal hatreds.

As early as the beginning of the century, Imro had to cope with a natural “left” element in its rank. This was hard to reconcile with Imro’s foundations which are laid deep in nationalism. Its birth was the result of a people’s irrepressible desire for freedom and self-government. The leaders of the Macedonian revolution held to the precept that before they could transfer their battle to a social-economic plane, they must have rudimentary national rights, the right to speak their own tongue and the right to call themselves by their proper names. And post-war Imro’s more immediate aim was to combat Serbs’ and Greeks’ assimilative policies in their portions of Macedonia. The maintenance of Imro as an independent organization was deemed necessary in order to keep the flame of national consciousness burning in the hearts of the Macedonian Bulgars.

The Communists claimed that fighting the possession of the means of production and for proletarian system of government precluded, or included, the fight for fundamental national liberties. They cited Lenin’s position on the question of national minorities. Why waste so much energy and life in a struggle for political freedom which is no sooner attained than you have to fight all over again to free yourself from the clutches of fascism and capitalism? Why not combine the struggle and fight for both national and social-economic rights? More convincing yet were the arguments that for thirty years, the comitadjis had been fighting on their own national front, and had failed of their goal. It should be plain enough to them that imperialistic Europe would back Yugoslavia, Greece and Bulgaria sooner than it would a band of outlaws and assassins. But once Imro joined the Third International, the Macedonians would have the backing of the Soviet Union and the moral support of the proletariat all over the world.

The Communists pointed out that Imro used terror as a means of provoking European intervention in behalf of Macedonia. Imro had done a great deal of damage, and still no European power raised its voice to defend the Macedonians. The League of Nations, which according to the treaties is supposed to look after their national rights, had thrown their pleas and memoranda into the waste-basket. The Third International and the Soviet Union were ready to take as protégé the Macedonian cause provided the Macedonian revolutionists took order from Moscow and fought, not alone for their special liberation, but for the liberation of the entire Balkan peninsula. In a system of Balkan federated soviet republics Macedonia would be an independent unit. The Third International was in sympathy with all revolutionary movements fighting basic national rights. And to help matters, the Bulgarian Communist Party declared publicly that Pandursky’s band was unauthorized by the party’s Central Committee, and that it was his own independent venture sponsored by the Communist mayor of Dupnitza, a Dr. Petroff, who was subsequently executed by Imro.

Many Macedonians now began to see that it the specific Macedonian revolution were merged with the larger and more embracing social-economic revolution, Imro might serve as the leaven which would bring about the fermentation of the Balkans necessary for the establishment of a system of soviet republics. But the Macedonian ship was then manned by persons ideologically opposed to Communism. Todor Alexandroff, then actual leader, was worshiped by all Bulgarians, from Macedonia and from the kingdom, as a national hero. Alexander Protogeroff, the second member of Imro’s Central Committee, was universally respected general and an idol in Bulgarian military and patriotic circles. And nearly all of the chiefs aides were nationalists and militarists, untouched by the germ of Communism. They all found it hard to reconcile ancient and treasured Imro principles with a fight on an international basis.

Among these principles are those of Internality and of Independence (not the independence of Macedonia, but of Imro). The principle of internality, incorporated in the name of the organization, stipulates that the revolutionary domain is the territory encompassed by the natural boundaries of Macedonia and holds that the Organization should exist, work and thrive on Macedonian soil. The Central Committee of Imro, traditionally referred to as being everywhere and nowhere, should always be on Macedonian soil. The other principle, that of the independence of Imro, is one of the main pillars upon which rests the structure of the organization. For Imro has been a complete state, a secret government, maintaining the courts of justice, an efficiently run postal services (with postage stamps bearing the images of the founders of the society), and many other departments, as in regularly constructed government. At one time, it even considered the advisability of minting its own coins. It therefore has guarded its own integrity and independence with the same fierce jealousy with which it guards its revolutionary domain, forbidding the co-existence in it of any other revolutionary society that is no subject to its authority. Imro therefore felt that it must act within it own boundaries, that it must create unrest on Macedonian soil, so that no power could say that there was peace and quiet in Macedonia; and that the comitadjis outside of it were but trouble-making hirelings of this or that political combination.

All this talk about basic principles may sound like so much theoretical claptrap, but these principles were the life-blood of Imro in 1924, and they would be its life-blood today if it could reinstate them in practice. In 1924 and for ten years afterward, Imro was able to maintain its internality and independence by just one circumstance. I have shown how Imro was in complete possession of the Petrich District. The possession of that bit of Macedonia made it possible for the comitadji society to be internal and independent. It could rightly call itself that because it was on Macedonian soil, in the Petrich District. From this district, it maintained invisible occupation, over the rest of Macedonia. Its activity in Greek and Yugoslav Macedonia rested absolutely on its foothold in Bulgarian Macedonia. The Sofia government that succeeded that of Stambolisky, while nominally governing the district and maintaining a formal anti-Imro policy, in reality left its share of Macedonia to the comitadjis to do with, as they wished. And of this long-neglected, impoverished, bandit-infested region, Imro made an exemplary of administrative division, a tiny Macedonian state, in which only the speech was Bulgarian, everything else Macedonian.

But how long would Imro remain in the Petrich District as a Communist organization. The leaders knew that Communism would mean end of their power there. Imro in Bulgarian Macedonia meant end of Imro. Subsequent developments have shown that.

But still the Communist possibilities were not exhausted. Stambolisky tried to take away the Petrich District. He did not succeeded because Imro made common cause with the Bulgarian army and the opposition parties for the overthrow of the peasant premier. Why could not Imro make common cause with the Bulgarian proletariat for the overthrow of Tsankoff’s fascist cabinet and the establishment of a workers government in Sofia? Than it need have no fear of losing Petrich District and of estranging itself from its own soil.

Well and good! But Imro had the District. The proletarian revolution might not succeed; it might be suppressed as cruelly as one in the preceding fall. And even if it did succeed, how long would a worker’s government last in Sofia with Yugoslavia, Greece, Rumania, all ready at any moment to act as the agents of the imperialist powers. A Soviet Bulgaria would be occupied by any of its neighboring capitalist countries or by all of them simultaneously in twenty-four hours.

And Imro had the District. And that meant a home for Imro, a foothold on Macedonian soil, internality, independence, taxes, power, traditions. It meant everything. It meant Imro.

And yet… There is great looming reality – the Union of Soviet Socialist Republics and the Third International. They cannot be disregarded so easily. The failure of September 1923, Communist uprising in Bulgaria, brought home the truth to Moscow that workers’ revolution in Bulgaria, the most hopeful country in the Balkans, could hardly succeed if the Macedonian revolutionists were against it. So Moscow continued to wave the red flag before the eyes of comitadjis. Through the conversion of Imro it hoped to break down imperialism in Bulgaria, and then, one by one, tear down all capitalist outposts in the peninsula, so that the soviet system might extend from the North Sea to the Adriatic and Aegean in a solid front against Western Europe.

That the Macedonians, ignored and crucified the peace conference, should become so important a factor in the realization of such a large plan, Alexandroff did not dreamed when he took a new lease on hope in 1920. But it was only three years since the moment of despair, and his revitalized Imro was negotiating with Moscow for the sovietization of the peninsula. For the first time in Imro history, the Central Committee transferred its headquarters from native to foreign soil. In the spring of 1924, the three members of Imro’s executive body met in Vienna for a series of conferences with representatives from Moscow. Perhaps all confronting viewpoints can be reconciled. Imro has nothing to lose but the Petrich District, and may gain the whole of Macedonia.

The authorized agent in Vienna for the Macedonian Central Committee was Dimitar Vlahoff.

…

(“HEROES and ASSASSINS” by Stoyan Christowe; New York, ROBERT McBRIDE & company – 1935)

БРАНИСЛАВ НУШИЌ: Д-р

Комедија во четири чина

Лица:

Живота Цвијовиќ

Мара, његовата жена

Милорад и Славка, нивните деца

Вујко Благоје, Марин брат

Г-ѓа Спасоевиќка и г-ѓа Протиќка, членки на забавиштето бр. 9

Г-ѓа Драга

Велимир Павловиќ

Д-р Рајсер

Николиќ, чиновник во Цвијовиќевото претпријатие

Сојка

Мажот на Сојка

Клара

Девојчето со букетот

Марица

Пиколо

***********

ВТОРИ ЧИН

XIV

БЛАГОЈЕ, ДР РАЈСЕР, ВЕЛИМИР, ПРЕЂАШЊИ

БЛАГОЈЕ (грозно збуњен, ушепртљан, улази први): Изволте, изволте! (Кад је ушао Рајсер) Част ми је представити вам... Господин Живота, отац Милорадов.

ЖИВОТА: Ама откуд ја отац, што ти мене мешаш?!?

БЛАГОЈЕ (још више збуњен): То јест, отац сам ја, а господин је мајка!

ГЂЕ СПАСОЈЕВИЋ И ПРОТИЋ: Ију!

МАРА (крсти се)

МИЛОРАД (заценио се од смеха)

ВЕЛИМИР (љути се и хтео би да спасе ситуацију... Благоју): Али, забога оче, ево је мајка!

БЛАГОЈЕ : Па на њу и ја мислим. (Рајсеру, представљајући Мару)

Част ми је представити вам Милорадову мајку!

РАЈСЕР (говори као човек који је из књиге учио језик, лагано, слог по слог): Моје поштовање госпођо, ја много ценим вашег сина!

ЖИВОТА: Молим изволте!

РАЈСЕР: Он је одличан млади научник.

Г'ЂЕ СПАСОЈЕВИЋ И ПРОТИЋ (Животи): Представите нас молимо вас, представите нас!

ЖИВОТА (Благоју): Представи их ти!

БЛАГОЈЕ: ја их не познајем.

ГЂЕ СПАСОЈЕВИЋ И ПРОТИЋ (прилазе Рајсеру и једновремено): Ми смо поштовани господине, чланице управе обданишта број девет. То обданиште које је тако важна социјална установа...

РАЈСЕР (Велимиру): Молим вас, преведите ми што говоре госпође.

ГЂА СПАСОЈЕВИЋ (гђи Протић): Па да, господин не може да разуме кад ви не дозољавате да му сама објасним...

ГЂА ПРОТИЋ: Молим изволте!

ГЂА СПАСОЈЕВИЋ: Ми смо поштовани господине професоре, чланицце управе обданишта бр. 9...

ГЂА ПРОТИЋ: То обданиште, које је тако важна социјална установа...

ГЂА СПАСОЈЕВИЋ: Одржаће једно јавно предавање.

ЖИВОТА (поверљиво Благоју): Сад ће да пукне!

ГЂА ПРОТИЋ: То предавање одржаће нам ваш одличан ученик (показује Милорада) господин доктор Милорад Цвијовић.

РАЈСЕР (збуњен): То јест...

ГЂА СПАСОЈЕВИЋ: Господин Живота Цвијовић његовц поштовани отац (показује на Животу)...

БЛАГОЈЕ (поверљиво Животи): Пукло је!

ГЂА ПРОТИЋ: Био је тако љубазан те нам је помогао да задобијемо господина.

ГЂА СПАСОЈЕВИЋ: ми смо пресрећне што се ви, поштовани професоре, на глас о томе кренули чак из Фрајбурга, да присуствујете томе предавању.

РАЈСЕР (Велимиру): Ја ништа не разумем. Какво ћете то  предавање ви држати?

ГЂА СПАСОЈЕВИЋ: Али не господин, већ господин доктор Милорад Цвијовић (показује на Милорада)

РАЈСЕР: Па да, господинов син! (показује на Благоја)

ГЂА ПРОТИЋ: Ах не! Господинов син! (показује на Животу)

ЖИВОТА (Протићки): Ама немојте мене мешати!

РАЈСЕР (Животи): Па добро, чији сте ви отац?

ЖИВОТА: Не знам!

МАРА: Ју, црни Живота!

РАЈСЕР (Благоју): А чији сте ви отац?

БЛАГОЈЕ: Не знам.

ГЂА ПРОТИЋ (Животи): Али господине, ваш син господин доктор Милорад Цвијовић, држи предавање?

РАЈСЕР: Пардон госпођо, доктор Милорад Цвијовић је господинов син (показује на Благоја)

БЛАГОЈЕ: Тако је!

ГЂЕ СПАСОЈЕВИЋ И ПРОТИЋ: Ију!

ЖИВОТА: Ствар је, као што видите, потпуно јасна и најбоље би било да о томе више не говоримо...

ГЂА СПАСОЈЕВИЋ: Али ми не знамо...

ГЂА ПРОТИЋ: Коме да се обратимо?

ГЂА СПАСОЈЕВИЋ (Мари): Молим вас госпођо, будите добри па нам ви реците ко је отац вашег сина...

МАРА: Откуд ја то знам!

ГЂЕ СПАСОЈЕВИЋ И ПРОТИЋ: Ију!

МИЛОРАД: Забога мајка, шта то говориш?

МАРА: Па, зар ја знам што говорим, сплела сам се као пиле у кучине...

ГЂЕ СПАСОЈЕВИЋ И ПРОТИЋ: Молимо вас, ствар је утолико нејасна...

ЖИВОТА (који се досад савлађивао, плане): Ама ућутите ви једанпут! Шта се ви мешате у моје фамилијарне ствари? Шта има обданиште бр. Девет да се меша у моје фамилијарне ствари? Мало ми је зар Пепика, него сад још и обданиште број 9?

ГЂЕ СПАСОЈЕВИЋ И ПРОТИЋ (увређено): Господине!

РАЈСЕР (хоће да утиша): Ипак даме су у праву. Оне желе...

ЖИВОТА (пламти): Пази га сад и овај! Ама што сте ми се ви, ког ђавола, попели на главу? Потегли сте чак из Фрајбурга да расправљате моје фамилијарне ствари. Ено вам ваше Византије, а оставите на миру моју фамилију. Тај ваш Фрајбург овде ми се попео! Доста је брате! (Дрекне) Разумете ли?!?

СВИ: (опште узбуђење и међусобно објашњавање. Велимир покушава да умири Рајсера; Спасојевићка и Протићка објашњавају се са Благојем и Маром, Милорад стоји по страни и слатко се смеје)

ЖИВОТА (очајно, сам себи):  Пепика, несрећни Пепика, видиш ли шта си ми направио?!?

ЗАВЕСА

ТРЕТИ ЧИН

I.

МИЛОРАД, МАРИЦА

МИЛОРАД (лежи на отоману, а ноге испружио на једну столицу. Пуши нервозно)

МАРИЦА (долази споља): Господине!

МИЛОРАД (дрекне и скочи): Шта је, јесам ли рекао да ме нико не узнемирава?

МАРИЦА: Хтела сам...

МИЛОРАД: (дочепа јастучиће и гађа је): Напоље! Напоље!

МАРИЦА (побегне у леву собу)

II.

МИЛОРАД, СЛАВКА, МАРИЦА

МИЛОРАД (легне као и раније и настави пушење)

СЛАВКА (долази из леве собе, а за њом Марица кријући се иза њених леђа)

МИЛОРАД (скочи као и раније и дочепа јастук):  Ама, јесам ли казао...

СЛАВКА (прилази му): Умири се забога! (Док му она прилази, Марица искористи прилику и побегне на спољна врата) Шта ти је од јутрос?

МИЛОРАД: Шта ми је? Ти ме још питаш шта ми је, а ја се чудим да нисам још почео да уједам људе. А, и то ћу почети да радим, видећеш и то ћу радити.

СЛАВКА: Али зашто забога?

МИЛОРАД: Како можеш питати зашто? Па зар ниси сопственим очима видела бруку коју ми је отац са оним предавањем приредио?

СЛАВКА: То је истина; збунио си се, врло си се неспретно збунио. Било је непријатно за све нас кад се публика почела грохотом смејати. Да сам могла, побегла би из сале.

МИЛОРАД: А како да се не збуним, кад отац дао оној филозофској фантазији Велимиру да ми напише предавање, а онај – чуј, молим те, што ми је написао. (Вади из џеба рукопис и чита) „У контемплативно интуистичко-виталистичком излагању флуктуантних логоцентричних и биоцентрочних проблема, сукобио сам се са деризорним профанацијама климактеричне културе“. Ајде ајде, изговори ти то! Знаш ли ти, кад сам запао у ове речи, изгледало ми је као да сам залутао у непроходну џунглу у којој урлају дивље звери. Мало је требало па да и ја почнем урлати. Ето, ти ме питаш зашто сам се збунио.

СЛАВКА: Па зашто си пристао забога да држиш то предавање?

МИЛОРАД: Што? Морао сам, уценио ме је отац у часу неприлике. Кад ми је пошто-пото требало десет хиљада динара.

СЛАВКА: Гонила те је каква банка?

МИЛОРАД: Не, гонила ме је једна жена.

СЛАВКА: Боже, браца!

МИЛОРАД: Лепа жена.

СЛАВКА: И због тога само?

МИЛОРАД: Него? Због тога, дабоме! Банка никад није тако опасна као лепа жена. Банка те опомене, па протестује, па утужи, па тек онда доноси извршно решење: жена – то је стално протестована меница и увек извршно решење.

СЛАВКА: Боље би ти било да се оставиш тих твојих теорија.

МИЛОРАД: Па да се посветим ваљда филозофији?

СЛАВКА: Не кажем, али...

III.

МАРИЦА, ПРЕЂАШЊИ

...

(1936)

КЕЈТИ ПЕРИ - Тимбаленд: Никогаш веќе нема да бидам иста...

Timbaland feat. Katy Perry Lyrics
"If We Ever Meet Again"

What is somebody like you doin' in a place like this?
Say did you come alone or did you bring all your friends?
Say what’s your name? What you drinking?
I think I know what are you thinking
Baby whats your sign,
tell me yours and ill tell you mine
Say What is someone like you doin' in a place like this?

I'll never be the same
If we ever meet again
Won't let you get away
If we ever meet again

This freefall, oh, got me so, oh
kiss me all night,
don't ever let me go
Ill never be the same
if we ever meet again

Do you come here much?
I swear I've seen your face before
You don't see me blush
but I cant help to want you more, more
Baby tell me what’s your story?
I ain't shy, don't you worry
I'm flirting with my eyes
I wanna leave with you tonight
do you come here much?
I've gotta see your face some more
(some more cause baby I..)

I'll never be the same
If we ever meet again
Won't let you get away
If we ever meet again
This free fall, oh got me so, oh
kiss me all night,
don't ever let me go
Ill never be the same
if we ever meet again

If we ever meet again,
I'll have so much more to say
(Say if we ever meet again)
If we ever meet again, again
I wont let you go away
(Say if we ever meet again)
If we ever, ever meet again
I'll have so much more to say

(Say if we ever meet again)
If we ever, ever meet again
I wont let you go away!

I'll never be the same
If we ever meet again
Won't let you get away
If we ever meet again
This free fall, oh got me so oh
kiss me all night,
don't ever let me go
Ill never be the same
if we ever meet again

I'll never be the same
If we ever meet again
Won't let you get away
If we ever meet again
This free fall, oh got me so, oh
kiss me all night,
don't ever let me go
Ill never be the same
if we ever meet again

(This song is from the album "Shock Value II".

December 1. 2009)

Николај Гаврилович Чернишевски: ШТО ДА СЕ ПРАВИ?

I

Дурак

Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге. Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, запер дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, – видно, заснул. Пришло утро; в 8 часов слуга постучался к вчерашнему приезжему – приезжий не подает голоса; слуга постучался сильнее, очень сильно – приезжий все не откликается. Видно, крепко устал. Слуга подождал четверть часа, опять стал будить, опять не добудился. Стал советоваться с другими слугами, с буфетчиком. «Уж не случилось ли с ним чего?» – «Надо выломать двери». – «Нет, так не годится: дверь ломать надо с полициею». Решили попытаться будить еще раз, посильнее; если и тут не проснется, послать за полициею. Сделали последнюю пробу; не добудились; послали за полициею и теперь ждут, что увидят с нею.

Часам к 10 утра пришел полицейский чиновник, постучался сам, велел слугам постучаться, – успех тот же, как и прежде. «Нечего делать, ломай дверь, ребята».

Дверь выломали. Комната пуста. «Загляните-ка под кровать» – и под кроватью нет проезжего. Полицейский чиновник подошел к столу, – на столе лежал лист бумаги, а на нем крупными буквами было написано:

«Ухожу в 11 часов вечера и не возвращусь. Меня услышат на Литейном мосту, между 2 и 3 часами ночи. Подозрений ни на кого не иметь».

– Так вот оно, штука-то теперь и понятна, а то никак не могли сообразить, – сказал полицейский чиновник.

– Что же такое, Иван Афанасьевич? – спросил буфетчик.

– Давайте чаю, расскажу.

Рассказ полицейского чиновника долго служил предметом одушевленных пересказов и рассуждений в гостинице. История была вот какого рода.

В половине 3-го часа ночи – а ночь была облачная, темная – на середине Литейного моста сверкнул огонь, и послышался пистолетный выстрел. Бросились на выстрел караульные служители, сбежались малочисленные прохожие, – никого и ничего не было на том месте, где раздался выстрел. Значит, не застрелил, а застрелился. Нашлись охотники нырять, притащили через несколько времени багры, притащили даже какую-то рыбацкую сеть, ныряли, нащупывали, ловили, поймали полсотни больших щеп, но тела не нашли и не поймали. Да и как найти? – ночь темная. Оно в эти два часа уж на взморье, – поди, ищи там. Поэтому возникли прогрессисты, отвергнувшие прежнее предположение: «А может быть, и не было никакого тела? может быть, пьяный, или просто озорник, подурачился, – выстрелил, да и убежал, – а то, пожалуй, тут же стоит в хлопочущей толпе да подсмеивается над тревогою, какую наделал».

Но большинство, как всегда, когда рассуждает благоразумно, оказалось консервативно и защищало старое: «какое подурачился – пустил себе пулю в лоб, да и все тут». Прогрессисты были побеждены. Но победившая партия, как всегда, разделилась тотчас после победы. Застрелился, так; но отчего? «Пьяный», – было мнение одних консерваторов; «промотался», – утверждали другие консерваторы. – «Просто дурак», – сказал кто-то. На этом «просто дурак» сошлись все, даже и те, которые отвергали, что он застрелился. Действительно, пьяный ли, промотавшийся ли застрелился, или озорник, вовсе не застрелился, а только выкинул штуку, – все равно, глупая, дурацкая штука.

На этом остановилось дело на мосту ночью. Поутру, в гостинице у московской железной дороги, обнаружилось, что дурак не подурачился, а застрелился. Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что если и не пошалил, а застрелился, то все-таки дурак. Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы: в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь, в сущности, было 6ы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник. Но застрелился на мосту, – кто же стреляется на мосту? как же это на мосту? зачем на мосту? глупо на мосту! – и потому, несомненно, дурак.

Опять явилось у некоторых сомнение: застрелился на мосту; на мосту не стреляются, – следовательно, не застрелился. – Но к вечеру прислуга гостиницы была позвана в часть смотреть вытащенную из воды простреленную фуражку, – все признали, что фуражка та самая, которая была на проезжем. Итак, несомненно застрелился, и дух отрицания и прогресса побежден окончательно.

Все были согласны, что «дурак», – и вдруг все заговорили: на мосту – ловкая штука! это, чтобы, значит, не мучиться долго, коли не удастся хорошо выстрелить, – умно рассудил! от всякой раны свалится в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, – да, на мосту… умно!

Теперь уж ровно ничего нельзя было разобрать, – и дурак, и умно.

II

Первое следствие дурацкого дела

В то же самое утро, часу в 12-м, молодая дама сидела в одной из трех комнат маленькой дачи на Каменном острову, шила и вполголоса напевала французскую песенку, бойкую, смелую.

«Мы бедны, – говорила песенка, – но мы рабочие люди, у нас здоровые руки. Мы темны, но мы не глупы и хотим света. Будем учиться – знание освободит нас; будем трудиться – труд обогатит нас, – это дело пойдет, – поживем, доживем –

Ca ira

Qui vivra, verra.

Мы грубы, но от нашей грубости терпим мы же сами. Мы исполнены предрассудков, но ведь мы же сами страдаем от них, это чувствуется нами. Будем искать счастья, и найдем гуманность, и станем добры, – это дело пойдет, – поживем, доживем.

Труд без знания бесплоден, наше счастье невозможно без счастья других. Просветимся – и обогатимся; будем счастливы – и будем братья и сестры, – это дело пойдет, – поживем, доживем.

Будем учиться и трудиться, будем петь и любить, будет рай на земле. Будем же веселы жизнью, – это дело пойдет, оно скоро придет, все дождемся его, –

Donc, vivons,

Ca bien vite ira,

Ca viendra,

Nous tous le verrons».

Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, – было в ней две-три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, – по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, – исчезали бы, если бы дама была в другом расположении духа; но теперь у ней эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив это, понизит на них голос и сильнее начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх. Видно, что молодая дама не любит поддаваться грусти; только видно, что грусть не хочет отстать от нее, как ни отталкивает она ее от себя. Но грустна ли веселая песня, становится ли опять весела, как ей следует быть, дама шьет очень усердно. Она хорошая швея.

В комнату вошла служанка, молоденькая девушка.

– Посмотрите, Маша, каково я шью? я уж почти кончила рукавчики, которые готовлю себе к вашей свадьбе.

– Ах, да на них меньше узора, чем на тех, которые вы мне вышили!

– Еще бы! Еще бы невеста не была наряднее всех на свадьбе!

– А я принесла вам письмо, Вера Павловна.

По лицу Веры Павловны пробежало недоумение, когда она стала распечатывать письмо: на конверте был штемпель городской почты. «Как же это? ведь он в Москве?» Она торопливо развернула письмо и побледнела; рука ее с письмом опустилась. «Нет, это не так, я не успела прочесть, в письме вовсе нет этого!» И она опять подняла руку с письмом. Все было делом двух секунд. Но в этот второй раз ее глаза долго, неподвижно смотрели на немногие строки письма, и эти светлые глаза тускнели, тускнели, письмо выпало из ослабевших рук на швейный столик, она закрыла лицо руками, зарыдала. «Что я наделала! Что я наделала!» – и опять рыданье.

– Верочка, что с тобой? разве ты охотница плакать? когда ж это с тобой бывает? что ж это с тобой?

Молодой человек быстрыми, но легкими, осторожными шагами вошел в комнату.

– Прочти… оно на столе…

Она уже не рыдала, но сидела неподвижно, едва дыша.

Молодой человек взял письмо; и он побледнел, и у него задрожали руки, и он долго смотрел на письмо, хотя оно было не велико, всего-то слов десятка два:

«Я смущал ваше спокойствие. Я схожу со сцены. Не жалейте; я так люблю вас обоих, что очень счастлив своею решимостью. Прощайте».

Молодой человек долго стоял, потирая лоб, потом стал крутить усы, потом посмотрел на рукав своего пальто; наконец, он собрался с мыслями. Он сделал шаг вперед к молодой женщине, которая сидела попрежнему неподвижно, едва дыша, будто в летаргии. Он взял ее руку:

– Верочка!

Но лишь коснулась его рука ее руки, она вскочила с криком ужаса, как поднятая электрическим ударом, стремительно отшатнулась от молодого человека, судорожно оттолкнула его:

– Прочь! Не прикасайся ко мне! Ты в крови! На тебе его кровь! Я не могу видеть тебя! я уйду от тебя! Я уйду! отойди от меня! – И она отталкивала, все отталкивала пустой воздух и вдруг пошатнулась, упала в кресло, закрыла лицо руками.

– И на мне его кровь! На мне! Ты не виноват – я одна… я одна! Что я наделала! Что я наделала!

Она задыхалась от рыдания.

– Верочка, – тихо и робко сказал он: – друг мой…

Она тяжело перевела дух и спокойным и все еще дрожащим голосом проговорила, едва могла проговорить:

– Милый мой, оставь теперь меня! Через час войди опять, – я буду уже спокойна. Дай мне воды и уйди.

Он повиновался молча. Вошел в свою комнату, сел опять за свой письменный стол, у которого сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, – и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? – ужасно, – счастье погибло»…

– Милый мой! я готова, поговорим! – послышалось из соседней комнаты. Голос молодой женщины был глух, но тверд.

– Милый мой, мы должны расстаться. Я решилась. Это тяжело. Но еще тяжелее было бы нам видеть друг друга. Я его убийца. Я убила его для тебя.

– Верочка, чем же ты виновата?

– Не говори ничего, не оправдывай меня, или я возненавижу тебя. Я, я во всем виновата. Прости меня, мой милый, что я принимаю решение, очень мучительное для тебя, – и для меня, мой милый, тоже! Но я не могу поступить иначе, ты сам через несколько времени увидишь, что так следовало сделать. Это неизменно, мой друг. Слушай же. Я уезжаю из Петербурга. Легче будет вдали от мест, которые напоминали бы прошлое. Я продаю свои вещи; на эти деньги я могу прожить несколько времени, – где? в Твери, в Нижнем, я не знаю, все равно. Я буду искать уроков пения; вероятно, найду, потому что поселюсь где-нибудь в большом городе. Если не найду, пойду в гувернантки. Я думаю, что не буду нуждаться; но если буду, обращусь к тебе; позаботься же, чтоб у тебя на всякий случай было готово несколько денег для меня; ведь ты знаешь, у меня много надобностей, расходов, хоть я и скупа; я не могу обойтись без этого. Слышишь? я не отказываюсь от твоей помощи! пусть, мой друг, это доказывает тебе, что ты остаешься мил мне… А теперь, простимся навсегда! Отправляйся в город… сейчас, сейчас! мне будет легче, когда я останусь одна. Завтра меня уже не будет здесь – тогда возвращайся. Я еду в Москву, там осмотрюсь, узнаю, в каком из провинциальных городов вернее можно рассчитывать на уроки. Запрещаю тебе быть на станции, чтобы провожать меня. Прощай же, мой милый, дай руку на прощанье, в последний раз пожму ее.

Он хотел обнять ее, – она предупредила его движение.

– Нет, не нужно, нельзя! Это было бы оскорблением ему. Дай руку. Жму ее – видишь, как крепко! Но прости!

Он не выпускал ее руки из своей.

– Довольно, иди. – Она отняла руку, он не смел противиться. – Прости же!

Она взглянула на него так нежно, но твердыми шагами ушла в свою комнату и ни разу не оглянулась на него уходя.

Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее в руки, но не видел, что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял, что это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся – Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.

– Нет, не утерпела, мой милый! Теперь, прости навсегда!

Она убежала, бросилась в постель и залилась слезами, которые так долго сдерживала.

III

Предисловие

– «Содержание повести – любовь, главное лицо – женщина, – это хорошо, хотя бы сама повесть и была плоха», – говорит читательница.

– Это правда, – говорю я.

Читатель не ограничивается такими легкими заключениями, – ведь у мужчины мыслительная способность и от природы сильнее, да и развита гораздо больше, чем у женщины; он говорит, – читательница тоже, вероятно, думает это, но не считает нужным говорить, и потому я не имею основания спорить с нею, – читатель говорит: «я знаю, что этот застрелившийся господин не застрелился». Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты этого не знаешь, потому что этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только то, что тебе скажут; сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже того, что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя. Ведь ты не знал этого, – правда? – ну, так знай же.

Да, первые страницы рассказа обнаруживают, что я очень плохо думаю о публике. Я употребил обыкновенную хитрость романистов: начал повесть эффектными сценами, вырванными из средины или конца ее, прикрыл их туманом. Ты, публика, добра, очень добра, а потому ты неразборчива и недогадлива. На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание повести стоить того, что6ы прочесть ее, у те6я плохое чутье, оно нуждается в пособии, а пособий этих два: или имя автора, или эффектность манеры. Я рассказываю тебе еще первую свою повесть, ты еще не приобрела себе суждения, одарен ли автор художественным талантом (ведь у тебя так много писателей, которым ты присвоила художественный талант), моя подпись еще не заманила бы тебя, и я должен был забросить тебе удочку с приманкой эффектности. Не осуждай меня за то, – ты сама виновата; твоя простодушная наивность принудила меня унизиться до этой пошлости. Но теперь ты уже попалась в мои руки, и я могу продолжать рассказ, как по-моему следует, без всяких уловок. Дальше не будет таинственности, ты всегда будешь за двадцать страниц вперед видеть развязку каждого положения, а на первый случай я скажу тебе и развязку всей повести: дело кончится весело, с бокалами, песнью: не будет ни эффектности, никаких прикрас. Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о том, какой сумбур у те6я в голове, сколько лишних, лишних страданий делает каждому человеку дикая путаница твоих понятий. Мне жалко и смешно смотреть на тебя: ты так немощна и так зла от чрезмерного количества чепухи в твоей голове.

Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди – это ты: что же ты так зла к самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что это за писатель, так нагло говорящий со мною? – я скажу тебе, какой я писатель.

У меня нет ни тени художественного таланта. Я даже и языком-то владею плохо. Но это все-таки ничего: читай, добрейшая публика! прочтешь не без пользы. Истина – хорошая вещь: она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей. Поэтому я скажу тебе: если б я не предупредил тебя, тебе, пожалуй, показалось бы, что повесть написана художественно, что у автора много поэтического таланта. Но я предупредил тебя, что таланта у меня нет, – ты и будешь знать теперь, что все достоинства повести даны ей только ее истинностью.

Впрочем, моя добрейшая публика, толкуя с тобою, надобно договаривать все до конца; ведь ты хоть и охотница, но не мастерица отгадывать недосказанное. Когда я говорю, что у меня нет ни тени художественного таланта и что моя повесть очень слаба по исполнению, ты не вздумай заключить, будто я объясняю тебе, что я хуже тех твоих повествователей, которых ты считаешь великими, а мой роман хуже их сочинений. Я говорю не то. Я говорю, что мой рассказ очень слаб по исполнению сравнительно с произведениями людей, действительно одаренных талантом; с прославленными же сочинениями твоих знаменитых писателей ты смело ставь наряду мой рассказ по достоинству исполнения, ставь даже выше их – не ошибешься! В нем все-таки больше художественности, чем в них: можешь быть спокойна на этот счет.

Поблагодари же меня; ведь ты охотница кланяться тем, которые пренебрегают тобою, – поклонись же и мне.

Но есть в тебе, публика, некоторая доля людей, – теперь уже довольно значительная доля, – которых я уважаю. С тобою, с огромным большинством, я нагл, – но только с ним, и только с ним я говорил до сих пор. С людьми, о которых я теперь упомянул, я говорил бы скромно, даже робко. Но с ними мне не нужно было объясняться. Их мнениями я дорожу, но я вперед знаю, что оно за меня. Добрые и сильные, честные и умеющие, недавно вы начали возникать между нами, но вас уже не мало, и быстро становится все больше. Если бы вы были публика, мне уже не нужно было бы писать; если бы вас еще не было, мне еще не было бы можно писать. Но вы еще не публика, а уже вы есть между публикою, – потому мне еще нужно и уже можно писать.

Глава первая

Жизнь Веры Павловны в родительском семействе

I

Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь ее до знакомства с медицинским студентом Лопуховым представляла кое-что замечательное, но не особенное. А в поступках ее уже и тогда было кое-что особенное.

Вера Павловна выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и Семеновским мостом. Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером, а в 1852 году, когда еще не было таких нумеров, на нем была надпись: «дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова». Так говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году, и с той поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, – так говорили документы. Но жильцы дома знали, что Михаил Иванович – хозяйкин сын, а хозяйка дома – Анна Петровна.
...

(4. април 1863)